Бунтарка против минимализма: Бекка Ротфельд и ее философия избытка
Бекка Ротфельд — молодая американская эссеистка и обозреватель книг Washington Post. Ее первая книга «All Things Are Too Small» уже снискала удивленно-одобрительные рецензии в The New York Times и The Guardian, а сама автор признана весьма остроумной возмутительницей спокойствия. Заместитель редакционного директора по специальным проектам qalam.global Максим Семеляк рассказывает о молодой писательнице, которая выступила с критикой современной идеализации минимализма в пространстве, отношениях и нас самих.
Необузданность и избыток
Ротфельд обучалась в Гарварде на философа — впрочем, диссертацию она до сих пор не дописала и, по собственному признанию, из того, что относится к философии, ее на сегодняшний день интересуют преимущественно секс и Хайдеггер. Ее собаку зовут Кафка.
У книги есть подзаголовок «Эссе во славу избытка». Бекка Ротфельд действительно топит за все необузданное: жизненное изобилие, снятие ограничений, полноту чувств и существование в полный рост. Лишнее против необходимого — так можно сформулировать основной посыл. Вынесенное в заголовок выражение «Все вещи чересчур малы» принадлежит южнонидерландской мистической писательнице XIII века Хадевейх Брабантской, с отсылки к ней и начинается эта книга. Бекка вообще любит и умеет заходить с козырей — одна из глав, например, открывается фразой: «На первом курсе колледжа я предприняла попытку самоубийства».
Список претензий автора к стремительно съеживающемуся миру достаточно разнообразен — ее бесит любое умаление, вплоть до того, что она видит в ресторане человека, заказавшего себе сразу три пасты, и немедленно замечает, что ему, возможно, хватило и одной, будь тарелки нормального размера. Тем не менее нападки при всем богатстве все же подлежат классификации и разбиваются на три больших группы.
Против стерильного пространства
Первый удар Бекка наносит по минимализму — как стилю дизайна, который постепенно распространился и на другие сферы человеческой деятельности. Главный враг — это популярная японская писательница Мари Кондо, специалист по наведению порядка в доме, королева современной уборки и автор бестселлеров на соответствующую тематику. Суть ее метода, если вкратце, состоит в том, чтоб поскорее избавиться от всего ненужного и внести в сам процесс уборки помещения отчетливо терапевтическую ноту. Кондо, в частности, призывала почистить библиотеку и выкинуть все старые книги и журналы, предварительно выписав из них фразы, которые могут пригодиться — подобного подхода Ротфельд как сугубо книжная особа, разумеется, простить не может. В самом смешном эссе этой книги она даже с помощью зума увеличивает фейсбучную фотографию книжных полок девушки, уведшей у нее любовника, и с величайшим презрением обнаруживает на них издания исключительно того сорта, которые обычно продают в аэропорту.
Бекка Ротфельд выступает против японской стерилизации пространства, которая уничтожает самую суть человеческого жилья с его естественными надобностями и делает дом пустым, фрагментарным и асексуальным. Разлинованное пространство вдобавок усугубляет солипсизм — человек замыкается в себе и своих оптимизированных потребностях и превращается в бледную немочь.
Минимализм как общественная болезнь
От критики интерьеров Ротфельд переходит к современной литературе на минималках. Эта IKEA-проза, как называет ее автор, схожим образом заражена функционализмом и грешит чересчур короткими предложениями о таких же кратковременных чувствах. Зацикленная на себе, словесность не в состоянии вобрать в себя многообразие мира, подменяя его анти-повествованием о собственных ощущениях — впрочем, подобные претензии к литературе высказывал еще Гете.
Далее ее гнев обрушивается на популярную психологическую практику майндфулнесс (то есть тренировку присутствия в моменте с помощью медитации). Эту концепцию разработал в 1979 году американский биолог Джон Кабат-Зинн, за что ему в книге изрядно достается.
Если коротко, то Ротфельд видит в медитации все те же минималистские бактерии и отказ от полноты бытия. Зачем нам, собственно, фокусироваться только и исключительно на ощущениях «здесь и сейчас»? Почему мы непременно должны отрешиться от внешнего мира и принимать во внимание разве что проплывающие облака? Какой моральный прок в концентрации на собственном дыхании? Эти практики, согласно Ротфельд, не ведут ни к улучшению, ни к развитию, поскольку сам факт фиксации на настоящем отменяет какое бы то ни было будущее.
Практика осознанности учит людей смиряться с действительностью и искать все проблемы в себе — это, разумеется, не есть изобретение Джона Кабат-Зинна, тут корни уходят в стоицизм и восточные религии. Но Бекка не любитель стоиков, а что касается буддизма и индуизма, то она обвиняет соответствующих современных терапевтов в десакрализации древних ритуалов. Приверженцы майндфулнесс все выхолостили и подменили понятия, смешав уникальные религиозные практики в одну медитативную атеистическую кашу.
Ротфельд со своей стороны утверждает, что в негативных эмоциях есть своя прелесть, страдания тоже могут вызывать восторг, и вообще, любое душевное потрясение — это плата за подлинную жизнь. Несмотря на защиту религиозного опыта, ее посыл, если совсем грубо, сводится ко вполне марксистской риторике: медитация есть буржуазная практика, отвлекающая от нужд классовой борьбы.
«Смерть Эроса», или что не так с регламентированным сексом
Наконец, третий и наиболее аргументированный удар нанесен по новому пуританизму, который Бекка Ротфельд рассматривает как одну из составляющих постлиберализма. Представители последнего полагают, что либеральные принципы так или иначе себя изжили и выступают за разворот к более консервативным ценностям и государственническим традициям. Ротфельд обвиняет новых пуритан в том, что они отказывают сексу в самостоятельной ценности, превращая его в моральный, биологический либо социально-экономический фактор. В противовес этому она грудью встает на защиту случайных связей, дейтинг-приложений и прочих стихийных дикпиков.
Современная сексуальная жизнь исполнена многочисленных противоречий — с одной стороны, люди в наши дни вроде как совсем потеряли берега от обилия доступной порнографии и дейтинг-приложений, а с другой — в реальности секса стало куда меньше, чем у прошлых поколений, и люди сходятся все реже. Странным образом, консервативные пуритане со своим культом разумной и аскетичной любви сходятся с радикальными феминистками и движением MeToo — и те, и другие так или иначе накладывают на секс свои собственные ограничения. Все это ведет к тому, что Ротфельд высокопарно величает «смертью Эроса».
Пока новые пуритане настаивают на том, что именно любовь и чувства придают половым контактам смысл, Бекка Ротфельд требует оставить секс наедине с его греховной природой — пускай без благородных устремлений, зато с избытком радостей и дополнительных опций. На тезис о том, что голый секс без чувств представляет собой опасность для человеческих сердец, Ротфельд остроумно припоминает роман Гете «Страдания юного Вертера», герой которой покончил с собой как раз из-за целомудренной любви, а вовсе не из-за распутства.
Разумеется, она выступает за примат согласия и необходимость ряда этических санкций в сексуальной сфере, но при этом секс в ее понимании не может быть только и исключительно легальным и запротоколированным — это против его природы. Финальный ее аргумент звучит так — люди, отстаивающие новые пуританские ценности, в большинстве своем просто не знают, что такое хороший секс. Чтобы не быть голословной, Ротфельд приводит примеры того, что в ее понимании можно назвать хорошим сексом. Но здесь мы, пожалуй, сами побудем пуританами и воздержимся от пересказа предложенных кейсов, хотя, поверьте, они заслуживают внимания.
Это весьма интертекстуальная книга, причем некоторые смыслы, как это обычно и бывает в таких сочинениях, всплывают вопреки воле автора — так, например, в одном месте Ротфельд, сама того не подозревая, цитирует Анну Ахматову. «Чужие любовные связи сродни снам чужих людей — это скучно и непостижимо для стороннего наблюдателя», — пишет она, почти дословно повторяя ахматовское «самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд».
В связи с этим ей, конечно, стоило бы включить в свои эссе великую строчку из ахматовского современника — «нам союзно лишь то, что избыточно» — благо она в полной мере отвечает сути этой книги. Впрочем, и без русской поэзии Ротфельд демонстрирует вполне кипящий кругозор, с легкостью перепрыгивая от философа Канта к режиссеру Кроненбергу, от Виктора Орбана к Ингмару Бергману, от Карла Маркса к Айрис Мердок. Вполне академические пассажи изящно прослаиваются переживаниями по поводу своего бывшего и его новой пассии. Иногда, впрочем, ее сближенья отличаются известной рискованностью — так, например, она соединяет в одном эссе судьбу Симоны Вейль (религиозной мыслительницы, которая сознательно уморила себя голодом во время Второй мировой войны) со страданиями девушек, которые стесняются много есть на свиданиях.
Ворчун современности в женском обличии
Бекка Ротфельд порой утомляет неймдроппингом, затяжными умопостроениями или излишней романтичностью. Она периодически соскальзывает с темы, уходя в факультативные наблюдения, например, за кинематографом Эриком Ромером. Иногда она наивно перетряхивает излишне старомодную философски-эротическую классику, вроде Жоржа Батая. Но общая легкость и свежесть стиля многое компенсирует, и кроме того, она же с первой страницы предупредила — все, что угодно, во славу избытка. По большому счету, эту книгу можно сравнить с девичьей версией Мишеля Уэльбека — с большими оговорками, конечно, ну так и Уэльбек тоже не сразу стал самым неукротимым ворчуном современности. На фоне нескончаемой литературы об ограничениях потребностей и минимизации чувств ее личная терапия отличается крайне живой и симпатичной безответственностью — например, когда она настаивает на том, что всегда лучше заказать третью тарелку пасты, чем изнурять себя пустыми тренировками сознания. Тут, впрочем, хотелось бы отметить, что в ее юном возрасте и с ее завидно стройной (судя по фотографиям) фигурой, конечно, вольно раздавать подобные рекомендации. Как выражаются в таких случаях адепты новой этики — check your privilege.
