Иллюзия себя: из чего мы формируем представление о собственном «я»
«Понятие самоидентификации как таковое — это род иллюзии. Наше представление о себе — конструкт. Мы физически отличаемся от того, кем были 10 лет назад, и даже наш мозг за это время изменился очень сильно… ощущение себя тем же человеком, что и все наши версии из прошлого, — это беллетристика, вымысел, искусственный нарратив», – пишет профессор психологии в Университете Эмори Грегори Бернс в книге «Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии», которая выходит по-русски в издательстве «Альпина Паблишер».
«Я» – это иллюзия
Бернс заведует нейробиологической лабораторией, где с помощью функциональной магнитно-резонансной томографии изучает свойства и возможности человеческого мозга. В частности, то, как меняется отношение человека к риску при взаимодействии с другими людьми или то, почему мы усваиваем чужое мнение так охотно и легко, что в итоге принимаем его за собственное.
«Сама концепция нашего «я» потеряет смысл, если мы не включим в нее весь опыт взаимодействия с другими людьми и миром как таковым», – утверждает Бернс. «Я» – это иллюзия, мы придумываем свою собственную историю на основе обрывочных воспоминаний либо представляем ее в виде облака вероятностей. Наносного и внешнего в ней может быть значительно больше, чем собственно внутреннего. Мы сами выбираем себе жизненную модель, будь то Гамлет или Гарри Поттер, и совершенно не факт что выбранный нарратив хоть как-то отражает нашу суть.
Отдельная глава книги как раз посвящена тому, как прочитанные книги управляют нашей жизнью, причем гораздо сильнее, чем фильмы. Хотя, казалось бы, с детства все скорее склонны подражать экранным героям, а не литературным персонажам, по крайней мере первых значительно проще имитировать.
Как память участвует в сборке личности
Когда мы по привычке используем выражение «я был сам не свой», это, если верить Бернсу, не когнитивное искажение, а наоборот естественное состояние человека. Наша так называемая самоидентификация, по сути, ничем не отличается от нашего представления о совершенно чужих людях. И наоборот – наш личный нарратив так или иначе зависит от мнения окружающих.
Бернс на правах нейропсихолога препарирует тот эффект, которому человечество так или иначе уже посвятило тысячи страниц художественной и не очень литературы. «Я, я, я, что за странное слово?» – эта строчка из Владислава Ходасевича могла бы стать идеальным эпиграфом к этой книге. Первым из людей нового времени об иллюзии тождества личности всерьез задумался шотландец Дэвид Юм (и это было 300 лет назад). А если говорить о более современных философах, то этой проблемой много занимался англичанин Дерек Парфит (Юм в книжке упоминается мельком дважды, Парфит же ни разу).
В каждую секунду мы уже не те, что были до того. Поэтому когда гуру и коучи обучают жить «в моменте», они врут, поскольку никакого момента нет и мы всегда так или иначе уже живем в прошлом. Память – это единственное, на что остается уповать в деле сборки собственной личности. Однако наши воспоминания всегда неточны и зачастую бессвязны, поэтому мозг сам заполняет пробелы, чтобы создать иллюзию цельного человека, который движется по якобы сознательно избранной траектории. Проблема также и в том, что память неоднородна. Она состоит из множества систем, каждая из которых отвечает за свою часть нашей истории. Вместе они худо-бедно формируют то, что принято называть жизненным опытом, хотя отдельности часто противоречат друг другу или не связаны никак. Кроме того, память прихотлива и избирательна. Как замечает Бернс, почему мы помним первый поцелуй, но смутно можем что-то сказать о втором.
«До совершенства мозгу как монтажеру далеко. Наши воспоминания — это в лучшем случае сжатые записи событий», – утверждает автор. Для описания этого явления он использует ощутимый термин «мнемоническое сжатие».
«Иллюзия себя» построена по всем правилам современного нон-фикшн – на стыке науки, поп-культуры и фактов личной биографии. Для иллюстрации лабораторных тезисов Бернс соединяет «Звездные войны» с «Морфологией сказки» Владимира Проппа и Стивена Кинга с фильмом «Касабланка». Как и всякий нон-фикшн такого рода, книжка слегка грешит некоторым нагоном строки и лирическими дисклеймерами, типа «прежде чем мы с головой уйдем в науку, я должен сделать еще одно небольшое отступление». Впрочем, это компенсируется рядом чеканных формулировок, которых в книге тоже хватает, вроде «сожаление – это извращенная форма манипуляций временем» или «конспирология как черный ход в мозг».
Фигура мученика
Однако самый интересный эффект возникает, когда автор (возможно, сознательно) сам попадает в описываемые им ловушки ложных или навязанных нарративов. Так, например, в главе, обличающей конспирологию и конспирологов, читаем: «Мы уже видели, с какой готовностью наш мозг инкорпорирует чужие нарративы и как экспертное мнение избавляет нас от обременительной необходимости самим пораскинуть мозгами. Как ученый и честный человек, я предпочел бы усваивать поменьше…» Стоп! Самоидентификация по типу «честного человека» моментально настораживает, как классическая попытка «инкорпорирования чужого нарратива». Да и вообще, как говорил Кеннеди, искренность всегда подлежит проверке. При этом подобный эффект навязанного извне нарратива совершенно не возникает в другой главе, когда Бернс рассказывает историю о том, как его пациент умер из-за допущенной медицинской ошибки. Мы охотно верим автору во втором, крайне эмоциональном случае, но столь же охотно склонны усомниться в первом. И тут уже сами попадаем в ловушку, поскольку Бернс предупреждает в одной из глав – остерегайтесь мучеников, поскольку именно фигура мученика лежит в основе любой конспирологической теории.
Интересно, что некоторые страницы из главы о мучениках как будто навеяны нынешней ситуацией с Павлом Дуровым и зашкаливающим обилием пояснительных нарративов вокруг него. Например, Бернс пишет: «Добродетельный человек — это нечто большее, чем его собственный эгоцентрический нарратив. Такой человек признает необходимость компромисса и взаимообмена между собственным нарративом и нормами общества. Конечно, всегда останутся люди, которым на чужое мнение плевать. Иногда это во благо — если бунтарь-первопроходец изобретает новые технологии, — но в остальных случаях такое поведение отдает асоциальностью и социопатией… Теории заговора, особенно такие, в которых фигурирует мученик, служат нам отличным уроком деконструкции нарратива».
Комикс о себе
Бернс сравнивает наши представления о себе и о других с комиксом. Нельзя сказать, что наша версия самих себя кардинально расходится с реальностью. Она схематична и аляповата, зато элемент комикса сглаживает все неприметные изменения, которые происходят с нами едва ли не ежесекундно. Он позволяет сохранять иллюзию непрерывности. Благодаря ему мы худо-бедно можем считать себя тем же человеком, что и вчера. Впрочем, комиксы бывают разные, и тут уже многое зависит от нашего вкуса, героем какого из них мы пожелаем стать.
Если вкратце, совет Бернса состоит в следующем: «Я вижу в создании воображаемой амбициозной альтернативной личности полезный инструмент для перефокусировки восприятия. Если хорошая книга позволяет нам побывать на месте главного героя, что мешает любому из нас представить себя на месте того, кем нам хотелось бы стать?»
Что ж, коль скоро Грегори Бернс сам называет наши представления о себя беллетристикой, то вполне уместно будет вспомнить, пусть и в рамках сугубо мнемонического сжатия, о Франсуазе Саган, которая еще в пьесе «Сиреневое платье Валентины» устами своей героини утверждала примерно схожие мысли: «К счастью для вас или к несчастью, но я всегда неизбежно в конце концов становлюсь такой, какой меня хотят видеть… И если вы не будете изображать из себя великого художника, вы никогда им не станете».
