Леонид Парфенов: «Я сорок лет в журналистике и там все время неблагоприятная ситуация»

Леонида Парфенова на телевидении нет уже четырнадцать лет. За это время он снял около 15 фильмов и написал восемь томов «Намедни». Последний из которых — «Намедни. Наша эра. 1931-1940» — посвящен одному из самых горячо обсуждаемых в обществе периодов российской истории. Во время своего пребывания в Алматы журналист ответил на вопросы о книгах, журналистике, истории и многом-многом другом.

— Когда 12 лет назад Вы начали снимать телевизионный проект «Намедни. 1961-1991», он обрел огромную популярность. Книга-альбом — это совсем другой формат, чем телевизионный цикл. Тем не менее, название осталось прежним. Но только ли название?

— Метод тот же: события, люди, явления. В отличие от времени, когда делался телевизионный сериал «Намедни. Наша эра», который делался как прощание с социализмом и попытка разобраться из чего же были сделаны последние советские поколения, здесь уже стало ясно, что советская матрица никуда не делась. На нее наложилась новая реальность, но внутренние механизмы, внутренние законы жизни остались прежними.

— А почему именно такой формат: книга-альбом?

— А вот то, что появился именно такой формат – это моя профессиональная гордость. «Намедни. Наша эра» – это не просто фотографии с маленькими подписями к ним и не просто текст с «вклеенными» в него фотографиями. Это сочетание фотографий, текстов, заголовков. Оно должно оставлять ощущение, что на вас валится река времени. Вот они события. Вот стахановцы, а вот сталинка. Вот пустили метро имени Когановича. А вот футбол. Вторая мировая война и прочее, прочее, прочее. Сейчас выросли поколения с другой визуальной культурой. С развитием технологий каждый человек понимает, как строится кадр. Теперь все могут оценить хорошую фотографию не по критериям наших родителей «Я тут плохо на карточке вышла», а действительно по мере выразительности снимка.

При этом задача была остаться в жанре современного нон-фикшна. Времена были нафталиновые, но на такую же нафталиновую книжку сейчас вы смотреть не будете. Эпоха была черно-белая, а сейчас нужен модный цветной продукт. То есть важно, чтобы с одной стороны передавалось ощущение времени, а с другой стороны это были стандарты сегодняшнего взгляда на визуальную информацию. И над этим пришлось много работать. В том числе над фото. К примеру, в восьмом томе, посвященном 30-м годам, есть знаменитый снимок «Смерть солдата-лоялиста» Роберта Капы — лучшего военного фотографа в истории фотографии. Кстати, его настоящая фамилия была Фридман. Он был венгерским евреем. Капа – прозвище, которое ему дал Хемингуэй во время испанской войны.

Так вот, это не просто уникальный снимок. Это, пожалуй, самая страшная и впечатляющая фотография момента человеческой смерти. Солдат-республиканец, который выпускает винтовку из рук в момент, когда в него попала пуля. Он уже не жив. Это инстинктивное раскрывание руки. А ведь другая или эта же пуля могла попасть в фотографа. Он, кстати, в конце концов, погибнет…

— Считается, что в нынешнее время интерес к книгам падает…

— Я не вижу в этом никакой беды. Интерес к книге падает… К какой-то падает. А к какой-то нет. А какая-то книга и вовсе появляется новая. Такая, какой раньше не было. Люди сейчас столько читают нон-фикшна. И не только. Это в советское время в 22 года вышел из вуза и все. На этом твое образование закончилось. И ничего нового ты больше не узнаешь. Как говорили, «сдал сопромат – можешь жениться». А сейчас люди продолжают получать новые квалификации, новые компетенции всю свою карьеру. Из этого строят свою жизнь и читают что-то совсем иное. И это нормально. Понимаете, ничего в этом советском гиперчтении не было. Конечно, ты будешь читать книжку «Праздник, который всегда с тобой», потому что сам ты в Париже никогда не побываешь. Вот что тебе Хемингуэй про него рассказал, то ты и знаешь.

Так что, что-то пропадает, а что-то нет. Я не вижу в этом никакой проблемы. Все равно мы живем в информационном буме, и современные люди реально знают больше, чем их родители. И раньше узнают, чем их родители. Всякое, конечно, узнают, но это никогда фильтровать было невозможно.

— Последним вышел том «1931-1940», который по хронологии должен быть первым. Почему именно так?

— Это не от того, что я что-то откладываю. Все обсуждается с издательством. В конце концов, издательство тоже немало вкладывает в каждую книгу. Около $40 тыс. стоят только западные права на том. Ведь все фотографии надо покупать. Того же цветного Гитлера или фото Черчиля. Я вот всю жизнь знал про этот снимок, но не знал, что он цветной.

Мне вот казалось, что будет круто в 2016-2017 году выпустить том «2011-2015». Так сказать, утром в газете, вечером в куплете. Но меня все убедили, что это может показаться сведением счетов с современностью. И более старые события идут лучше. В общем, события должны «отстояться». Что касается меня, то я могу рассказывать про любую эпоху. Могу про вчера, а могу про 1918 год. Я составил список феноменов 18 года. Кстати, знаете, что до 40-го года в СССР не существовало привычной нам недели: понедельник, вторник, среда и так далее. Была шестидневка. И дни так и назывались: первый день шестидневки, второй день шестидневки… Если посмотреть фильм «Волга-Волга», то там можно увидеть субтитры (в кино бывают надписи, например «прошли одни сутки») «Первый день шестидневки», «Второй день шестидневки»… Интересно же!

А еще мне самому было очень интересно смотреть на то, как строится цивилизация, которая отрицает прошлое. Которая говорит о том, что раньше все было неправильно. Это была историческая ошибка и это надо забыть. Сейчас новые отцы нации создадут новую нацию. Такое обновление очень похоже на то, что происходило в 1991-92 годах.

— Учитывая всю сложность 1930-х годов и то, что люди до сих пор болезненно реагируют на некоторые факты, были ли какие-то пропорции, которые вы старались соблюдать между, к примеру, репрессиями и более легкими вещами?

— Нет, не то, чтобы пропорции. Критерий один, и мне кажется, что я научился его соблюдать — новизна явления, то, что можешь сформулировать как некую феноменологию.

Есть вещи, которыми у нас пренебрегают, а, например, в учебниках английских очень приняты элементы стиля жизни, когда слышен аромат эпохи. Легкие вещи тоже могут быть большими событиями, например, появление танго и фокстрота — в жизни людей они навсегда остаются эмблемой времени. Вот «Рио-Рита» — в Советском союзе — это знак «завтра была война», символ предвоенной беззаботности сравнительной.

— Кстати, сложно было из журналиста переквалифицироваться в писателя?

— Да не писатель я! Это журналистика. Она косит под литературу. Вот смотрите, вам быстро надоест красивая обертка, если под ней нет сущности. Задача журналистики — делать сущностное интересным. Если на вас вывалить всю информацию, вы в ней потоните, она не нужна. Журналист за вас должен выбрать все самое интересное. Вот знаменитая картина «Новая Москва». Она едет самая первая в советской машине. И никаких больше машин в это время нет. С помощью этой картины я старался показать, что в стране началось автомобилестроение. И как это все было. И даже по логотипу ГАЗа еще видно, что это, в сущности, Ford. Это и есть содержание, выраженное через какую-то интересную форму.

— Скажите, а чем Вы руководствуетесь, выбирая «события, людей и явления»? Насколько Вы объективны?

— Вы знаете, объективности не существует. Существует объективизм, когда ты стараешься найти ответы на свои вопросы. Но если ты добросовестно относишься к этой работе, то ты стараешься не быть предвзятым. А показываешь, как это было. Стремишься к полноте объяснения и стараешься не давать прямых оценок. Хотя кто-то может и считает иначе.

Коротко на этот вопрос не ответить … Я не антисоветчик. И мои книги и фильмы не антисоветские. Антисоветской оказалась сама идея. Можно сколько угодно заниматься объективизмом по поводу социализма, но придется делать вид, что ты не знаешь, чем в итоге все кончилось. Этот результат всегда отсвечивает в любых рассуждениях про то время: это было навсегда, пока не кончилось.

— Раз уж речь зашла о журналистике, что Вы можете сказать о современной журналистике? Говорят, ее сейчас сильно потеснили те же блогеры, социальные сети…

— Ну не совсем. Я, например, каждый день читаю «Медузу», «Ведомости», «Коммерсантъ». И это журналистика. Как потребитель и как человек ремесла, я понимаю, что это журналистика. Это отвечает стандартам журналистики. Не ГОСТу советскому. Журналистика существует тогда, когда у нее есть аудитория. А не потому, что нам кушать хочется и мы немножко пишем. Все зависит от того, есть спрос или нет спроса. Есть общество, которое нуждается в журналистике – есть журналистика. Посмотрите, если у Юрия Дудя такое количество просмотров, то он, несомненно, поймал современность.

— А Вам самому это симпатично?

— Как бы мне ни было, тут важен итог. А итог такой, что очень большая аудитория, которая очевидно не смотрит телевизор и для которой Владимир Познер — олд-скул, главным интервьюером страны считает Юрия Дудя. Понять, что находят эти люди в трепе про дорогое вино Евгения Чичваркина, чтобы столько смотреть так длинно и долго — ну, это мне сложно. Значит, я не знаю эту аудиторию. Что лишнее свидетельство способности Дудя эту аудиторию чувствовать. И это свидетельствует о том, что в этом ремесле что-то все-таки вопреки неблагоприятной ситуации происходит. С другой стороны, я сорок лет в журналистике, и там все время неблагоприятная ситуация. Я всю жизнь слышу, что «сейчас для журналистики не лучшие времена».

— Как Вы думаете, после того, как люди прочитают Ваши книги, они сделают какие-то выводы?

— Вы знаете, история, конечно, чему-то учит. Но необязательно. Зависит не от истории, зависит от учеников. Кто-то извлекает уроки, кто-то – нет. Тут не может быть средней температуры. Вот мальчик, 18 лет, считает, что в социализме было много хорошего. Не знаю, по чему он судит, но рассказывает про идеологию, которая направляет людей. На мой вопрос, почему строя нет – он мне стал про Китай говорить. Китай – капиталистическая страна. Никого не должно обманывать, что там Партия, Мао в мавзолее… Я обычно привожу такой пример: миллионы соотечественников построили себе другую жизнь. Сделали карьеру, сделали деньги, детей воспитали в другом каком-то духе. Скрасили жизнь родителей и прочее. И живут в открытом мире и лично свободны. При том, что условия не слишком благоприятные. Просто они извлекли уроки. А кто-то – нет.

— Сейчас, кстати, многие люди сетуют на недостаток идеологии. Дескать, при социализме у молодежи цели были…

— Ну это все инфантилизм. Нет этой проблемы. Перестаньте, не верю. У человека может быть только одна идеология: человек хочет самореализоваться. Он хочет прожить жизнь. И не надо его направлять, в какую сторону ему идти. Сам разберется. Это не вопрос образования, это вопрос личностной мотивации. Можно разбаловать себя и на 120 родительских рублей в месяц. Бабок нет – и работать никто не хочет. О чем говорить? Мотивации нет? Ну не хочешь – не живи, никто не гонит.

И дело-то не в возрасте. Люди всегда переживают. И в 30 лет, и в 40 люди переосмысливают жизнь. Потому что какой-то жизненный цикл закончился. Это естественно. Потому что жизнь меняется, а ты не поменялся. И это плохо – ты не ответил на вызов времени. Чувствуешь, что от времени отстал и думаешь, что что-то упустил. Нельзя так. И не надо говорить о профориентации молодежи. Люди должны в этом мире что-то сделать. Если они не сразу это поняли – потом поймут. Только не ставьте над ними секретаря ЦК КПСС Суслова.

Сейчас ведь продлилась жизнь. Совершенно. Вот во времена пьесы «Соло для часов с боем» (пьеса словацкого драматурга Освальда Заградника, написанная в 1973 году – «Kъ») считалось, что играли ее старики МХАТа. Для них специально и поставили. Считалось, что они якобы живут в доме престарелых. Или их возят из кремлевских больниц на спектакли. Я не застал эти времена, мальчишкой был. А сейчас – это же вопрос личностного самоощущения человека. Карьера не начинается в 22 и не заканчивается в 55 у женщин и 60 у мужчин. Этого же нет и человек проживает несколько жизней, несколько профессий меняет, города меняет, страны, континенты – что угодно. Это от человека зависит. Кто скажет про Трампа хотя бы, что он старик. Кто? От этого старика такого схлопотать можно!

— Говоря о самореализации, есть какой-то рецепт успеха?

— Понимаете, его и не может быть. Я прописал, как это в «Не горюй» было: цитрус, альтист и фортуна? Нет никакого рецепта. Люди должны сами хотеть чего-то добиться. И этому масса примеров. Если есть свобода возможностей, то плоды ее превзойдут самые смелые прогнозы и ожидания. К примеру, у нас никак не складывалась с успехом в мировой культуре. Кто бы мог представить, что Россия порвет британские хит-парады в образе лесбийского дуэта?

— Проводя промежуточные итоги жизни, Вы довольны собой?

— Я не подвожу итогов. Это все равно, что спросить, счастлив ли я? Понимаете, какая штука — с одной стороны сказать, что счастлив – это несусветная гордыня. А с другой, жаловаться на что-то – Бога гневить. Не знаю, как на такой вопрос отвечать.

— Раз уж Вы заговорили о счастье, то что такое счастье?

— Я думаю, счастье – в самореализации. Как я отдыхаю? Да никак, я сам себе работодатель. У меня нет рабочего времени, нет свободного. Когда вчера меня на паспортном контроле спросили: «Цель приезда? Командировка?», ответил, что да. А сам задумался: кто меня командировал, кто 2.60 платит в сутки – интересный вопрос. Если ты занят своим делом, чувствуешь, что ты чего-то достиг, тебе хочется это делать дальше и от этого хочется жить, значит все не напрасно. Воздух не зря коптишь. Это вопрос самоощущения. И тут у меня тоже нет готового ответа.

— Не собираетесь баллотироваться в президенты?

— Нет, я не политик. Все про это спрашивают в последнее время. Но нет. Я не собираюсь идти ни в какую политику и ни в кого баллотироваться.