Семен Альтов: «Мы часто живем в каких-то пошлых условиях»

Низкий глуховатый голос Семена Альтова узнают многие. Его манера беспристрастного чтения вот уже более 40 лет не оставляет зрителей равнодушными, а его рассказы неизменно растаскивают на цитаты. В Алматы писатель-сатирик, сценарист, режиссер приехал со своей программой «100 причин для смеха» и перед выступлением ответил на вопросы журналистов

– Семен Теодорович, какие книги повлияли на ваше становление как писателя?

– В советские времена мы гонялись за книгами.Читали тогда гораздо больше, и это было то счастливое время, когда мы прочитали все лучшее, что было в русской и мировой литературе. Какое-то название мигом облетало всех нормальных людей. Тогда не было интернета, но было более интеллектуальное общение. Мы разговаривали – это то, что сейчас постепенно уходит из жизни. Сейчас люди даже не посылают друг другу СМС-ки. Просто какие-то лайки и смайлики. Картинки. Ты жив, я жив, и даже разговаривать не обязательно.

Мне казалось, что именно ирония, юмор обогащают настоящую литературу, поэтому зачитывался Чеховым, Булгаковым, Марком Твеном. Для меня ирония в литературе – это еще одна краска. И если человек ею владеет, то это только добавляет ему плюсов.

– Кого вы считаете своим литературным учителем?

–Ко мне всегда очень тепло относился Аркадий Арканов. Литературный клуб «12 стульев» был дико популярен. А я после окончания технологического института работал завклубом, и их приглашал. Арканов, Горин… У меня на листке в клеточку было два-три рисунка и несколько шуток, и я их показал Арканову. Он посмотрел – а вы представьте его физиономию, по сравнению с которой даже у меня лицо жизнерадостное – и сказал: «Смешно». И я понял, что надо писать.

– Что вы можете сказать о современной сатире?

– На слуху телевизионные передачи – Comedy Club и «Уральские пельмени». «Уральские пельмени», на мой взгляд, ближе сегодняшнему среднестатистическому человеку. Тем более, что это «Уральские пельмени», а я сам родился в Свердловске. Может, там есть какая-то аномалия, которая дает таких замечательных людей. У них актерская игра на очень высоком уровне.

Comedy Club застолбили свою площадку. Мы были одиночками, а сегодня юмор – это коммерческий бизнес-проект. И Comedy Club– очень успешный проект. «Бульдог» Харламов – комик от Бога. Что бы он ни делал, это смешно. Какие-то вещи пошловаты. Мат уже перестал быть чем-то запретным. Но есть очень смешные вещи. Одна из последних миниатюр, как Путин приходит в аптеку. И написано, и сыграно очень точно. Еще смотрю иногда украинский «95 квартал». Как вы знаете, Зеленский идет в президенты. И, может, даже им станет. Он очень талантливый человек, но это тоже бизнес-проект. Как-то в интервью Гордону он рассказал, что у него порядка двух тысяч авторов.

– Вы произнесли слово «пошлость». Что такое пошлость для вас, как для литератора?

– По-моему, как только появился человек, так и возникла пошлость. Есть пошлость откровенная. Это когда мы опускаемся ниже пояса, что в нашем жанре не считается зазорным. Тем более, все, что там – это всегда смешно. Там, где ниже пояса, кормится огромное количество людей, выступающих в моем жанре.

Если говорить в широком смысле слова… Точного афоризма у меня нет, но, по-моему, пошлость – это фальшь, подмена, когда говорится о чем-то высоком, но мы чувствуем, что это неправда. Фальшивая купюра. Пошлость иногда проходит «на ура». Как что-то такое политическое, а на самом деле – пошлость. Но ощутить эту пошлость – к счастью или к сожалению – дано не многим. Потому что мы часто живем в каких-то пошлых условиях, сами того не понимая, но привыкая к этому.

– Вы работали со многими звездами разговорного жанра. С кем из них было проще? Как вы, как автор, оцениваете преломление ваших произведений через сердца и души исполнителей?

– Сейчас себя исполняю только я. А тогда – все звезды того времени: Шифрин, Хазанов, Винокур. Ныне покойный Рома Карцев, после того, как расстался со Жванецким, в течение года играл мой спектакль «Зал ожидания». Аркадий Исаакович Райкин – правда, мы встретились уже в последние годы его жизни. Специально я писал только для него. Он меня, наверное, испортил, потому что я всех начал сравнивать с ним. Что, пожалуй, было не очень честно, но очень хотелось того волшебства, что мог себе позволить этот гениальный человек. Как исполняли…

А недавно какая-то пара в одной из воскресных юмористических передач делала мои вещи. Я приходил в ужас и думал только о том, чтобы нигде в титрах не было моего имени. Чтобы никто не подумал, что я имею к этому какое-то отношение. Вот, кстати, еще одно проявление пошлости – когда берется нормальный текст, но из-за фигуры исполнителя превращается в откровенную пошлость. На которую смотришь и думаешь: «Неужели я это написал»? Я читаю – все нормально. Читают они – как будто переводят на какой-то другой язык.

– Как вы оцениваете успешность произведения?

– Гена Хазанов начинал с пародии. И его переход на какие-то монологи и социальные сатирические вещи – это я. У меня был достаточно известный рассказ про статую Геракла, и Гена начал делать его в образе Брежнева одним из первых. Стадион на 10 тыс. человек – все валились с кресел. Это было патологически смешно. В концертном зале «Россия» к Гене подошла уборщица и попросила эту историю больше не читать. Он спросил, почему, и получил ответ: «Я протерла десять обписанных кресел!» Так появилась новая шкала успеха. После этого артисты начали спрашивать друг друга: «А сколько у тебя было кресел?»

Я приходил к Аркадию Исааковичу – он тогда жил на улице Горького, в каком-то переулочке – и читал что-то свое. Он в основном молчал и лежал на диване. Если я слышал, как диван трясется, значит Аркадий Исаакович смеется, а если диван не трясется, значит что-то не так. Так что у нас своеобразным индикатором был диван.

– Как было работать с Аркадием Райкиным?

– Я встречался с очень многими известными и большими людьми и только потом понимал, с кем оказался рядом. Тем более Райкин очень по-простому общался. Он иногда правил текст, вставлял какие-то слова. А когда у нас были перерывы – он ложился в клинику. И в зависимости от того, кто был его соседом по палате, он говорил, о чем надо писать: если рядом был врач – про медицину, если колхозник – про сельское хозяйство, летчик – про авиацию. Потому что он понимал, что с кем ни ляжешь – все равно проблемы.

– Кто впервые исполнил ваши тексты на сцене? И что подвигло вас выйти на сцену?

– Наоборот. Сначала я вышел на сцену. Туда меня погнала жажда наживы. В Ленконцерте можно было получить ставку автора-исполнителя и зарабатывать. А у нас как раз родился ребенок, и было не так много денег. Получилась забавная история. Мы пришли в театр эстрады, который сейчас носит имя Райкина, посмотреть, как выступают другие. Кто-то авторов не явился, и нам сказали: «Ребята, давайте!». На мне было что-то спортивное, и один мужчина одолжил мне свой костюм. Я вышел на сцену в брюках на четыре размера больше. И главной моей актерской задачей было следить, чтобы не упали штаны. Поэтому я так, как я думал, непринужденно поддерживал их локтем и читал. А все сказали, смотрите, парень первый раз на сцене, а какой образ создал… И мне сразу вместо 6,50 заплатили 9,50.

Читать меня первым начал Гена Хазанов. Мы с ним сотрудничали очень долго, потом расстались, но это был очень важный период и для него, и для меня.

– Вы человек двух эпох. Как вы ощущаете себя в современном мире?

– То есть вопрос, почему я до сих пор жив? Сколько можно? Как мы приходили когда-то на смену кому-то, так же сейчас пришли ребята на смену нам. А в кроватках посасывают соски те, кто придут на смену им. Это нормально. Жизнь идет вперед. Тем более сейчас – семимильными шагами. Смена поколений совершенно естественна. Это я задержался. Предпоследний из могикан. Возможно, меня на плаву держит именно то, что я не до конца понимал и понимаю, что происходит. Из-за этого у меня несколько абстрактный взгляд на все происходящее, и это может быть интересно и молодежи сегодня. Конечно, процентов 60 зрителей – это не то, что мои ровесники, но те, кто помнят то время. И молодежь. Дети иногда приходят. Мне всегда было приятно, когда ко мне подходили родители подписать книжку и говорили: «Мы воспитали своего ребенка на вашем чувстве юмора». За этих ребятишек я спокоен.

– Когда было легче писать: в юности или сейчас?

– Конечно, в юности голова работала лучше. С памятью стало похуже – я все записываю. Но я профессионал. Если все будет нормально, 22 марта в Питере, в театре Комиссаржевской, пройдет премьера моей пьесы «Скелет в шкафу». Я обожаю заниматься не своим делом, как говорит сын, потому что ничто так не молодит, как делать то, чего ты не умеешь. Но вроде я потихоньку учусь. И пишу. Это очень важно. Во-первых, чтобы в маразм не впасть. Работаю с меньшей плодовитостью, но с тем же успехом.

– Что в жизни вы не считаете смешным?

– Я не знаю, как у вас, а у нас в России достала эта бесконечная информационная телевизионная нагрузка. Я стараюсь не смотреть телевизор. Но, тем не менее, все это достает. В результате становится немного тревожно. Не за себя, а за детей и внуков. Хочется, чтобы все продолжалось, а не дошло до ручки. Хотя иногда ощущение не очень приятное, и тут уже не до юмора.

Военные учения тут и там… У Чехова сказано, что если на стене висит ружье, то оно должно когда-то выстрелить. Это немного пугает.  Два-три года назад я прочитал, что где-то в Европе общими усилиями ученых построили какой-то коллайдер, где изучаются какие-то частицы. Очень дорогой и очень важный. И вдруг он встал. Что случилось? Хорек где-то перегрыз провода. Учитывая все это, вдруг муха где-то присядет и что-то замкнет! Я говорю о том, на каком волоске висит весь мир. Это мне немного неприятно.

– Вы упомянули темы ниже пояса. Но у авторов вашего жанра популярна политическая сатира, которая лучше запоминается. Как вы думаете, это следствие того, что авторы больше выкладываются в эти темы или же это субъективное восприятие зрителя?

– Я не думаю, что пишущий в этом жанре человек так сильно заостряется именно на этих темах. Просто он пишет то, что видит. И иногда случаются такие совпадения, когда он просто угадывает какую-то всеобщую ситуацию. Ситуацию, понятную всем. Когда я писал свой рассказ про взятки, я не думал, что это такое эпохальное произведение. Но поскольку в России взятки давали, дают и будут давать, вдруг оказалось, что его можно читать и сегодня. Поэтому иногда ты просто пишешь, а жизнь делает это классикой. К сожалению. Лучше бы этого не было.

– Семен Альтов – это своего рода сценический псевдоним. Когда-то вы сократили свою фамилию. Почему?

– Моя фамилия Альтшуллер. Когда я первый раз напечатался в «Литературной газете», в «Клубе 12 стульев» была рубрика «Фразы», так вот в ней было девять моих фраз, подписанных С. Альт. Это они сделали. Потом смотрю – С. Альтов. Там был замечательный редактор Суслов, который во многом меня воспитал, и он сказал: «Поверь, так всем будет лучше». Я ему поверил. А потом мне стали приходить уже переводы – тут одна фамилия, там другая. Волокита. Я взял себе этот псевдоним. Как вы знаете, Арканов, Горин, Инин и очень многие другие – это тоже псевдонимы. Была такая советская традиция.

– Недавно Comedy Club сделали пародию на вас. Как вы к этому относитесь? И нет ли желания сделать ответную пародию?

– Я пародиями никогда не занимался. Я видел эту пародию. Она действительно забавная. Тем более меня пародировать не так сложно. Но это говорит о том, что они уверены: люди понимают, кого они пародируют. И ничего плохого в этом нет.

– Семен Теодорович, а насколько сложно быть живым классиком? Ведь от вас зритель ждет чего-то гениального.

– С каждым годом труднее быть живым. У меня была такая фраза: с каждым годом болеть начинает практически все, и есть только одно желание, чтобы так продолжалось как можно дольше. Я никогда себя классиком не считал. Сначала надо умереть, а уж там посмотреть, что останется после. Это является мерилом того, насколько человек пожил.

– Говоря о вас, часто упоминают петербургский юмор. Что это? Что в нем особенного?

– Есть такое понятие. Я не знаю, откуда оно появилось. Зощенко – это питерский юмор. У меня была возможность переехать в Москву. Было такое предложение, когда туда перебирался Аркадий Исаакович. Но движущей силой моей является лень. Мне лень что-то менять, поэтому я не поехал. И думаю, что оказался прав, потому что в Москве я бы наверняка зарабатывал больше, но я не написал бы того и так, что я спокойно делаю у себя в городе. Есть какая-то традиция, и я, надеюсь, достойно ее представляю, именно петербургского юмора, как всего, что связано с нашим городом. Это что-то отдельное, незапятнанное, я бы сказал.